Но на все воля Божия...
Старшая дочь его Аннушка была красавица с длинной русой косой. Коса эта чуть девушку и не погубила. Отец поехал по каким-то делам в Вологду, взяв собой дочь. От своего городка до полустанка на железной дороге добирались они на попутной подводе, на поезд припоздали, состав уже тронулся. Запрыгивали на ходу; отец — первым. Из тамбура протянул он дочери руку, но Аннушка не уцепилась, промахнулась, путаясь в своей длиннополой юбке, и соскользнула с приступка вниз. Мало что шлепнулась девка на насыпь, но и еще поволокло ее вслед за вагоном — длинная ее коса захлестнулась намертво за ступеньку. Отец — то ли Бог надоумил, то ли сам сообразил — чиркнул остро отточенным ножом-засапожником по натянутой, будто струна, косе...
После того Иван Петрович начал ходить в храм неукоснительно. Слушал наставления настоятеля - старенького священника отца Игнатия, помогал общине, чем мог, а потом вместо умученного большевиками, именитого купца стал здесь последним старостой.
Аннушка тогда, когда ее влекло и било об камешник насыпи, дала зарок — если жива останется, то уйдет в монашки, Христовы невесты. Но поскольку монастыри советская власть позакрывала, насельников и насельниц их то постреляли, то посажали, осталась Аннушка в родном городишке, идти было некуда. Носила она теперь вместо прежнего яркого сарафана темную, наглухо застегнутую одежду, из-под краешка надвинутого на самые брови платка смотрели кротко ее ясные васильковые глаза. Первые парни в городке сватались к Аннушке, но отказывала она им: видно, слух, что приняла она монашество в миру, верен был. Постриг над ней совершил пришлый игумен.
Игумен Варнава был еще не стар, крепок, настоятелю храма отцу Игнатию-божьему одуванчику сослужитель добрый. Прибрел невесть из каких краев; говорили, что и в тюрьме посидел. Бабки-прихожанки первое время настороженно косились на свежие, еще толком незажившие следы шрамов на его лице. Отец Игнатий воспрянул духом: прежде из немощи служил не каждую воскресную Литургию. Где возьмешь еще священников: кого постреляли, кто по лагерям гниет и мыкается.
Теперь же мелодичные колокола на звоннице храма стали перекликаться веселей и бодрей, а прихожан опять поприбыло и даже с соседних волостей. Игумен службы правил чинно, пел высоким красивым голосом.
Только недолго довелось радоваться старому настоятелю...
Встревоженный Иван Петрович Рыжиков прибежал в сумерках, постучался настойчиво в дверь поповского дома:
- Запрещали же вам на Пасху служить, - заговорил он торопливо, наклоняясь вплотную к уху глуховатого отца Игнатия. - Слышал я от надежного человека: завтра, на Пасху, решили в сельсовете храм закрыть, а вас с игуменом в кутузку посадить. А там в Вологду в тюрягу отправить... У меня зимовье, батюшка, есть. В лесах наших сам лешак заплутает. Схороню, и пересидите, даст Бог, лихие дни!
Отец Игнатий улыбнулся светло:
- Спаси Бог, Иван Петрович, за радение! Только рассуди сам — куда я побегу? Храм не оставишь, да и ноги уже еле носят. А случись что... На все воля Божья! Да и кому до меня, старика, дело?
Он вздохнул и позвал игумена. Тот вышел в сени.
- Это тебе, отче Варнава, впору уйти с Иваном Петровичем!
- Что я, ровно заяц, бегать буду! - возмутился было игумен, но отец Игнатий остановил его.
- Ты, брат Варнава, еще не стар, послужишь во Господню славу! А из-за тюремных-то стен как паству свою окормлять будешь?
Игумен ушел той же ночью с Рыжиковым в лес. Сборы недолги: в котомку положил Евангелие и Следованную Псалтирь службу править, да сухарей на первое время.
«Подсоблю Божиему человеку, не дам погинуть! - бормотал себе под нос Иван Петрович, пробираясь впереди монаха ему одному ведомой лесной тропкой. - Господь спас дочь мою , и я в долгу не останусь».
Отца Игнатия арестовали следующей ночью. Ввалились гурьбой: дверь была незаперта. Старец их будто и поджидал: стоя перед иконами и творя молитву, успел еще раз напоследок перекреститься немощной рукой. Его подхватили под локотки, так и вынесли на волю. Подсадили в тарантас и — поминай как звали!
Утром и храм разорили. Председатель сельсовета с участковым милиционером долго трясли старуху ключницу, чтобы отдала им ключи от замков храма, но бабка уперлась — ни в какую, ни угрозами, ни посулами не пронять.
- Прихватим чертовку в город в собой, за саботаж ее в тюрьму! Выворачивайте запоры сами! - скомандовал смуглявый кудряш-уполномоченный из города.
Местное начальство, с опаской и подобострастием заглядывавшее ему в рот, послушно бросилось к дверям храма. Нашлось кому и подсобить, услужливо подсунуть в руки «фомку»: это были приезжие парни-комсомольцы из «союза безбожников» и с ними — местный Колька Лохан.
Когда Иван Петрович подъехал на лошади к церковной ограде, — успел-таки, как сердце чувствовало! - из храма уже выволокли на паперть всю утварь, облачения, свалили в штабель иконы.
- Туточки будет у нас Дворец культуры! - слышался голос председателя. - Успокойтесь, бабоньки, Бога нынче отменили. А то вас вон, как ключницу-то, быстро заарестуют.
Иван Петрович протолкался сквозь толпу женщин возле ворот ограды, кивнув на кучу икон, спросил у незнакомого городского парня:
-А их куда?
-Жечь в костре будем, батя! - развязно осклабился балбес. - Опиум для народа изничтожать!
- А можно я на растопку себе тоже возьму?
-Валяй! - парень рассмеялся, потом приосанился. - Сознательный ты! Давай только побыстрей!
Рыжиков отнес на телегу большую храмовую икону, притрусил соломой образ. Больше всего он побаивался, чтобы не узрел этого Колька Лохан. Что взбредет в баламутную башку «комсомолисту», поднимет еще крик, но миновало, слава Богу: Колькин голос доносился откуда-то с другой стороны храма. Иван Петрович, косясь на городского пролетария- «благодетеля», украдкой обмахнулся крестиком и тронул лошадь...
Колька Лохан, уже не малолеток-парень, девок, небось, в темных сенцах вовсю тискал, но как стал секретарем комсомольской ячейки в городке, так вознес нос, бывший батрацкий сынок. Теперь отцу-конюху он управляться с лошадьми не помогал, а обретался больше в избе-читальне: все-таки приходскую школу закончил и грамотешке разумел. А теперь научился и говорить-молоть о царстве небесном на земле, то бишь коммунизме, где нет места Богу. Слушая Колькины байки, взрослые недоверчиво хмыкали, но ребятня внимала, раскрывши рот. Со всеми и Васька, младший сын Ивана Петровича.
Это он и показал Кольке Лохану, где отец прятал монаха. Игумена искали, но он как в омут канул. Арестовали Ивана Петровича, в тюрьме на допросах допытывались, что да как. Еду игумену в зимовье носила теперь Аннушка, и младший братец следом за ней увязывался.
Лохан отвел Ваську в сторонку от прочей мелюзги, толкущейся возле избы-читальни, с участливым видом сказал:
- Знаю, что батю твоего в тюрьму посадили без вины. Но есть один человек, который может его оттуда выручить.
У Васьки встрепенулось сердчишко:
-Кто?!
-Тот дядя монах, что в лесу живет, друг батьки твоего. Он-то как слово замолвит где надо, сразу отца отпустят! Вон как батюшка раньше в церкви: что не попросит у боженьки — все сбывается! Вот только надо мне с тем дядей прежде перетолковать, и будем вместе твоего батю выручать! Отведешь меня к нему?
Колька спросил наугад, малого на пушку взял: видать, слышал звон да не знал, где он.
- Ладно! Сходим к дяде игумену! - радостный, согласился Васька...
Игумен поздно понял, что грядет беда, когда вместо легкой поступи Аннушки или торопливых шажков младшего Васьки услышал за окошком избушки топот тяжелых мужских сапог, приглушенный гул голосов; даже издали, перешибая лесной дух, наплыло вонючее облако табачища и перегара.
Монах, выскочив из зимовки, метнулся через полянку к спасительной густой стене темного угрюмого ельника, но скрыться, затеряться в нем не успел.
Заметили, хоть и с похмельных глаз.
-Уйдет!.. Стой, длинногривый!
Лохан первым рванул вдогонку за игуменом, но на опушке бора споткнулся о валежину и проелозил рылом по корням, ободрав его до крови.
- Стреляй! Уйдет гад! - вытирая кровь с рожи, проорал Колька участковому милиционеру.
Тот, тоже молодой парень, выстрелил из нагана скорее из запальчивости, наугад, но игумен в лесной чаще коротко вскрикнул и медленно осел на бок.
- А че, попал?! - Лохан подбежал к нему и в ярости начал охаживать его пинками, покрикивая: - Помог тебе твой боженька, помог?!
Колькины «поддувалы», парни из его компании, тоже ринулись к игумену.
- Добьете ведь! - вступился участковый.
- Так сопротивлялся нам, поповское отродье!
Окровавленного, с безвольно мотавшейся головой, игумена преследователи, чертыхаясь и матерясь, поволокли по тропе мимо спрятавшего под елкой и онемевшего от страха Васьки. Про паренька и не вспомнили, теперь не нужен. А Васька тут же на мху под елкой забился в корчах, захлебываясь слюной...
Его нашла и привела домой Аннушка. Скукоженный, как старичок, парнишка потом — не то что из дома выйти — мало-мальского шума с улицы пугался, норовил забиться в темный уголок за печью. И говорить не мог, отнялась речь. Мычал невнятно, точно глухонемой.
Однажды сестра все-таки выманила брата из дома, и, надо же, столкнулся он нос к носу с Лоханом! Васька, едва завидев Кольку, забился в припадке.
«Порченой он! - говорили про Ваську старухи соседки. - Нет хуже! Бог наказал! - и осуждающе поджимали губы.
Наверное, сам Лохан или кто-то из его дружков похвастал, как находили и вязали игумена, — на Ваську с той поры ровно клеймо поставили.
И пришлось Аннушке заботиться об убогом брате. Мало того, что речь к нему не вернулась, он еще и дальше дичился людей. Чуть поокрепнув, парнишка стал работать скотником на колхозном дворе, да так и остался там: видно, среди животин было ему легче, чем среди людей...
